"Когда я умру потомки спросят моих современников: "Понимали ли вы стихи Мандельштама?" - "Нет, мы не понимали его стихов". "Кормили ли вы Мандельштама, давали ли ему кров?" - "Да, мы кормили Мандельштама, мы давали ему кров". - "Тогда вы прощены".
(1)
А русскому стиху так свойственно величье,
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье.
Где вешний поцелуй и щебетанье птичье.
В поэзии, в пластике и вообще в искусстве нет готовых вещей.
(Из «Разговора о Данте», V, 1933)
(Из «Разговора о Данте», V, 1933)
Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Россия, Лета, Лорелея.
Густота виолончельного тембра лучше всего приспособлена для передачи ожидания и мучительного нетерпения.
В мире не существует силы, которая могла бы ускорить движение меда, текущего из наклоненной склянки.
Поэтому виолончель могла сложиться и оформиться только тогда, когда европейский анализ времени достиг
достаточных успехов, когда были преодолены бездумные солнечные часы и бывший наблюдатель теневой палочки,
передвигающейся по римским цифрам на песке, превратился в страстного соучастника дифференциальной муки и в
страстотерпца бесконечно малых. Виолончель задерживает звук, как бы она ни спешила. Спросите у Брамса —
он это знает. Спросите у Данте — он это слышал.
(Из «Разговора о Данте», VII, 1933)
(Из «Разговора о Данте», VII, 1933)
Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч,
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.
(«В альбом спекулянтке Розе»)
Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать.
(«В альбом спекулянтке Розе»)
И море, и Гомер – все движется любовью.
Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле.
Но, видит Бог, есть музыка над нами.
Нотное письмо ласкает глаз не меньше, чем сама музыка слух. Черныши фортепианной гаммы, как фонарщики, лезут вверх и вниз. Каждый такт — это лодочка, груженная изюмом и черным виноградом.
Страницы: [01] 02